Юрий Бутусов сделал обжигающе исповедальный спектакль. Для этого надо
было разменять шестой десяток, поставить ряд классических пьес в
исключительно постмодернистском ключе, получить, наконец, должность
худрука (Театр Ленсовета). Словом, набраться изрядного опыта той самой
"жизни артиста”, о которой в первую очередь и написана пьеса "Чайка”.
Забегая вперед, скажу: его новый спектакль – конечно, тоже сочинение
постмодерниста. Бутусов разбирается здесь и с самой этой чеховской
историей, и с театром, смертельно уставшим от ее интерпретаций, и с
собой, посланным каким-то чертом на эти галеры, и с артистами
"Сатирикона”, посланными туда же. Он итожит чеховские опыты,
парафразирует, насмешничает и даже хулиганит, но все это не может скрыть
его собственного ожога от пьесы. Ожоговая поверхность очень велика.
Режиссер сам участвует в спектакле, и заменить его в дальнейшем не
представляется возможным, он будет, видимо, ездить из Питера на каждое
представление. Он здесь разрушает и собирает декорации, таскает
реквизит, танцует какие-то исступленные уродливые танцы, то ли на костях
чеховской пьесы пляшет, то ли на собственной судьбе театрального
человека. Бутусов на этот раз напридумывал и наворотил столько всего,
что ошарашивает не только наивно пришедших "соприкоснуться” с
классической пьесой. Эти-то покидают зал в первом антракте. Но антрактов
в спектакле три, четвертый, последний, акт заканчивается около
двенадцати часов ночи. Так что дезертиры с этого поля военных действий
находятся и среди тех, кто принимает условия игры, потому что надо еще
добраться из Марьиной Рощи в какое-нибудь Бибирево или Орехово. В Питере
Бутусов такого спектакля не поставил бы, там в час ночи разводят мосты –
и кто не успел, тот опоздал.
Тема творчества как некоего врожденного в человеке стафилококка,
который не истребить ничем и который сам истребляет его носителя,
становится доминантой этой "Чайки”. Вроде бы никакого открытия в этом
нет – "Чайка”, собственно, и написана о людях театра и литературы, о
богеме. Но в "Сатириконе” нас заставляют забыть о меланхолических
страданиях художественных самолюбий (не счесть таких сценических
страданий в чеховских постановках). Здесь буквально плюются кровью,
горят в адском огне и околевают под струями ледяной воды. Художник
Александр Шишкин ставит в глубине сцены два разновеликих деревянных
креста – их тут не то что "несут и веруют”, а с ними живут. Толстые
веревочные канаты вот только что были деревенскими качелями – и вдруг
напоминают грубую удавку. Театрик Кости Треплева – натянутая на раму
бумага с примитивными рисунками, которую безжалостно рвут в клочья,
обнажая за ней черные мрачные пустоты. Дачное чаепитие превращается в
избыточное пиршество, напоминающее и полотна эпохи барокко, и тризну.
Стол с белоснежной скатертью завален горами ярчайших фруктов и охапками
белых цветов, какие кладут на гроб. А сидящие за ним персонажи,
актерствующие каждый в своем духе, составляют какой-то тревожный
паноптикум.
Нину Заречную играет Агриппина Стеклова, которая значительно
старше Аркадиной в исполнении Полины Райкиной. Постепенно понимаешь, что
эта Нина, коренастая, смешная, с невероятной копной рыжих волос, –
существо куда более сильное и опасное для окружающих, нежели худенькая,
гладко причесанная, тщательно ухоженная Аркадина. Откуда что берется в
девахе с нелепым венком на голове? Росла в деревне, не ведая до поры
ничего, кроме туманного текста "Люди, львы, орлы и куропатки…”, но
зверский ген актерства сидит в ней с рождения. Монолог из треплевской
пьесы она читает с уверенностью и ремесленным жаром опытной актрисы, в
имении Аркадиной чувствует себя исключительно "в своей тарелке”, диалоги
с Тригориным ведет, как непрошибаемая лицедейка, чем совершенно сбивает
его, помятого и закомплексованного (Денис Суханов), с толку.
В первом акте бутусовского спектакля намечено столько
интереснейших тем и акцентов, что просто дух захватывает. Костя Треплев –
Тимофей Трибунцев, субтильный, очкастый, в статях проигрывает учителю
Медведенко (Антон Кузнецов). Но красивая, нервная Маша – Марьяна Спивак
помешана на Косте, ибо всех, кто обитает в этом "артистическом” имении,
неумолимо затягивает воронка богемы. Тут не озеро колдовское, а какая-то
магнитная аномалия: творческие субстанции теснятся, кипят и булькают,
заглатывая в свой будто пахнущий серой кратер людей, занятых, казалось
бы, другими делами. Актерствует Полина Андреевна – Лика Нифонтова.
Жалкий управляющий Шамраев – Антон Кузнецов, забулдыга и клоун, все
лезет развлекать публику. Доктор Дорн – Артем Осипов облачен в смокинг.
Он явно посылает к черту свои постылые медицинские обязанности и танцует
какие-то невероятные танцы (тут его сходство с художественным
руководителем "Сатирикона” Константином Райкиным становится очевидным) и
витийствует, и так это ему нравится, как может нравиться интеллигентам,
для которых актерство – лишь невинное хобби, но не дело жизни. От
первого акта остается ощущение восторга и одновременно гибельного
предчувствия, что счет идет действительно не на жизнь, а на смерть. Но
далее надо играть "жизнь”, все эти перипетии неразделенных любовей и
разбитых надежд. И даже если все это случилось с героями как следствие
того, что они попали в орбиту театрального Молоха (а так оно, по Чехову,
в сущности, и есть), то "жизнь” все равно надо проживать, вплоть до
финального "Константин Гаврилович застрелился”.
Насмешник и фантазер Бутусов относится к судьбам героев весьма
серьезно. Недаром сам выходит в четвертом акте Треплевым и буквально
кричит, срывая голос, треплевский текст о том, что сталось с Ниной
Заречной. Заметьте, не его же слова "…дело не в старых или новых
формах…”, а то, как Нина потеряла ребенка и как плохо играла на сцене.
То есть реальная трагедия жизней становится для него важнее
художественных деклараций. При этом режиссер продолжает уже в открытую
глумиться над театральным Сатурном, пожирающим и собственных, и заодно
чужих детей. Есть сильнейшая сцена, когда две женщины, похожие на
эриний, играют с рыжими волосами Нины Заречной, превращая ее голову в
какой-то сюрреалистический объект. Ты этого хотела, Нина? Ты этим и
станешь.
Роли и персонажи постепенно двоятся и троятся. Удержать
Тригорина при себе пытаются уже не одна Аркадина, а две, опутывающие его
сетями каждая на свой лад. Последнюю встречу Нины и Кости играют
несколько раз, разным составом и в разном ключе. Пробуют и откровенную
"психологическую” рутину, где Нина патетически "несет свой крест и
верует”, и психоделирий, и даже страшилку, когда Заречная разряжает в
Треплева ружейную обойму. Но потом все же играют тихо и всерьез. Есть в
спектакле еще ряд тихих и простых сцен. Понимаешь, что они необходимы
режиссеру не менее всех прочих, но по контрасту со всеми прочими они
явно проигрывают, кажутся банальными.
Впрочем, удивляться тут нечему. Это – иллюстрация того самого, о
чем Юрий Бутусов и поставил свой спектакль. Он сам выпустил этого
неистового театрального джинна из бутылки, и неистовый джинн теперь
пожирает даже то, что режиссер хотел сказать всерьез, без сценических
эффектов.
А все же Бутусов сделал невероятно сильный спектакль,
современный, но абсолютно российский по амплитуде замаха, по
эмоциональному накалу. И в сердцевине очень чеховский, ибо молодой еще
автор провалившейся в Александринке "Чайки” уже знал, что такое харкать
кровью.
|